Я встретил Анатолия в одном из психоневрологических интернатов. Анатолий – ром. В его документах в графе «национальность» стоит красноречивое «цыган». Всю свою сознательную жизнь, с самого детства, он живет в разных интернатах уже почти 45 лет.
Он умеет штукатурить и класть кирпич, ремонтировать и делать разную подсобную работу – этим и занимается здесь, очень хочет свои личные строительные инструменты.
А еще у него есть работа в интернате – вязать веники. Анатолий очень гордится этим, хвастается своими изделиями, радуется, что может зарабатывать деньги. Однако социальная изолированность не дает мужчине понять, что администрация учреждения обманывает его: за 2017 год Анатолий сделал 100 веников и заработал за это сто гривен. Один веник – одна гривна. Ты вроде бы и радуешься, что мужчине дают возможность заниматься любимым делом, но, вместе с тем, больше не можешь смотреть на недобросовестного директора интерната. Сколько наглости должно быть, чтобы обманывать больного человека и делать вид, будто все нормально. Не могу утверждать, но не удивлюсь, если за веники Анатолию платят с его же пенсии.
Анатолий очень радуется, когда может с кем-то поговорить, тем более с людьми вне интерната, что для него – исключительная редкость, интернат считается местом несвободы и просто так человек с улицы зайти не может.
– Доброе утро. Вы ко мне пришли? – добродушно улыбается Анатолий. – Вы фотограф? А сделаете мне портрет? У меня есть уже один, я на нем молодой. Он у меня в комнате. Хотите, покажу?
Он ведет показывать мне свою комнату. Ощущение, будто здесь ничего не менялось десятилетиями. Комната напоминает своей аскетичностью монастырскую келью: кровать, стол, стул. На стене – грамота и несколько медалей, а еще портрет отца рядом с иконами. В старой побитой белой кастрюле у окна посажено комнатное растение, за которым он любит ухаживать.
В шкафу – парадный костюм и несколько старых рваных вещей. Он спешит показать мне свой портрет, который когда-то очень давно сделал ему приезжий фотограф. На нем Анатолий с такими же пышными черными усами, которые закрывают всю верхнюю губу, только нет седины. Свои фотографии здесь есть далеко не у каждого, и это настоящий предмет зависти и гордости.
Я снимаю верхнюю одежду и сажусь на край аккуратно застеленной кровати, спрашиваю его о родственниках, прошу Анатолия поделиться самыми яркими воспинаниях из детства.
– Была когда-то бабушка, а сейчас – никого. Самое яркое из моих детских воспоминаний: как я сижу у нее на коленях и пью теплое парное молоко с большой железной кружки, молоко с пенкой, только из-под коровы. А она меня гладит по голове и улыбается. Она мне была как мама. В моей жизни меня любила только она. Никто и никогда больше. Именно эти воспоминания и ассоциируются с домом и близкими людьми. В интернатах такого человеческого тепла нет, мы для администрации просто пациенты – хуже маленьких детей. Я вот всех людей без исключения люблю, мое сердце наполнено любовью и теплом, но тратить я могу свои чувства на цветы, которые поливаю каждый день.
К сожалению, в нереформированной и застывшей во времени государственной интернатной сисмеме созданы условия, когда в человек привязывается к койко-месту.
Это удобно, потому что всегда есть финансирование из областного бюджета. Поэтому работникам учреждения нет никакого смысла заниматься социальной реабилитацией или пересмотром диагноза подопечных в таких заведениях.
На сегодня система интернатов это страшное зло, которая осталась нам с советских времен. В том виде, в котором они сейчас существуют – они убивают личность, а подопечные становятся заложниками учреждения.
Когда я спросил Анатолия, как ему живется – он сел на край кровати, опустил голову и через минуту очень подавленным голосом одинокого человека сказал:
– Никого нет рядом. У меня нет отношений, у меня нет того, с кем я бы мог поговорить. Я чувствую себя брошенным. Об этом я думаю каждый день и самое сложное – с этим смириться. У нас здесь в интернате все молчат. Одиночество – это молчание. Многие здесь разучились говорить. Мне бывает страшно, когда заходишь в столовую или дворик, а там сотни молчаливых теней ходят. А потом, в какой-то момент, они и вовсе отказываются от жизни, – закончил Анатолий.
Через несколько минут он продолжает:
– Я мечтаю построить свой дом, только помощь нужна. Я умею разводить цемент, класть кирпич, штукатурю, а еще умею с деревом работать.
С интерната Анатолий уже никогда не выйдет, здесь он до конца своей жизни. К сожалению, за пределами учреждения Анатолий не выживет – нет закрепленных социальных навыков и иммунитета. Хотя при правильной социальной реабилитации спокойно мог бы чувствовать себя в социуме на поддерживающем проживании и под постоянным амбулаторным наблюдением врача-психиатра.
У Анатолия живой добрый взгляд, темно-карие глаза – бесхитростные и излучающие какое-то душевное тепло. Его лицо уже покрылось седой щетиной, но усы – черные, как смола. И густые. Меня преследует чувство, что это обыкновенный дядя, живущий в соседнем доме и которого я видел в магазине.
Он здесь лишний, да и в обществе ему места не нашлось. С интерната Анатолий не выйдет никогда. Он провожает меня до ворот, улыбается открыто и, наверное, думает, как ему не хочется возвращаться в темную пустую комнату, где его ждет только цветок на подоконнике.