Когда переступаешь порог психоневрологического интерната, в нос ударяет… нет, не вонь, а человеческий запах – густая смесь запаха мочи, фекалий и немытого тела. К нему привыкаешь за несколько минут. Столько же времени нужно, чтобы твои одежда, вещи, кожа и волосы впитали его.
Сначала боишься все трогать, откуда-то появляется брезгливость, которой раньше за собой не замечал, все вызывает непонятное раздражение и отвращение – как тут можно жить, как можно дышать этим воздухом, как можно привыкнуть к этому всему. Боишься прикоснуться к дверной ручке, стенам, вещам, кровати. Но это быстро проходит, и на первый план выходит человек, проживающий здесь всю свою жизнь.
Приход кого-то чужого, нового в интернат всегда вызывает у подопечных интерес и оживление. В первую минуту все тебя рассматривают – какая у тебя прическа, очки, во что ты одет, какие у тебя часы на руке и что это за непонятный блестящий фотоаппарат, который буквально притягивает общие взгляды. А совсем скоро к тебе начинают прикасаться, берут крепко за рукав и начинают тянуть в свою комнату, каждый хочет отвести тебя в свой угол и о чем-то поговорить.
Только один на один. Чувствуешь себя игрушкой, о которой они мечтали очень долго. Для них ты как человек из другого мира. Видимо, в реальности так и есть. Это почти праздник, потому что каждый день здесь похож на предыдущий и дефицит новостей почти невыносим.
Я захожу в палату на 4 этаже и своим приходом вторгаюсь в размеренное течение жизни подопечных в этой комнате, они все смотрят на меня, кто-то привстает на кроватях. Мое внимание привлек мужчина – он лежал и никак не реагировал. Только подойдя ближе, я понял почему. Приближаясь к нему, я почувствовал резкий запах гнилой плоти. Обошел кровать и увидел, что на нем без сознания лежит пожилой мужчина, его голова замотана простыней, рот полуоткрыт, глаза впали, а кожа стала трупного желтого цвета. Вместо уха – большая красная опухоль, с которой сочится кровь и запеченными потеками стекает по лицу и закрытым глазам. Человек уже не осознает себя через нестерпимую боль.
Пока нет директора, ко мне подсаживаются подопечные.
– Это дед Василий. Он здесь уже долго лежит, умирает. Уже не кричит, а когда кричал, мы здесь все спать ночью не могли. Его стоны были просто невыносимы. У него никого нет из родственников, никто к нему не приходит. Та рана, от которой вонь, – то опухоль. У него рак.
В комнату врывается директор с санитарками, который пытается прикрыть свой гнев натянутой извиняющейся улыбкой. И сразу обращает внимание на мёд, который стоит на тумбочке у больных.
– У нас здесь своя пасека. У всех подопечных свой мёд…
– Дайте медицинскую карту этого больного, – перебиваем его.
Человек на 4 стадии рака, но давно не осматривался врачом, не стоит на учете в онкодиспансере. Вместо морфина ему каждый вечер дают обычный анальгин, который нисколько не облегчает его страданий. На этой стадии рака человек без морфина не просто мучается, ее болевой порог – давно уже пройден, он проваливается в бессознательное состояние и бредит.
На очевидный вопрос, почему подопечного не положили в онкодиспансер, директор силится что-то сказать, но не находит никакого оправдания, санитарочки не знают, куда деть глаза, и прячутся одна за другой.
– Вы понимаете, – оправдывается директор, – у нас 40 голов коров и 90 голов свиней, своя техника, большие угодья! Я физически не могу за всеми смотреть…
Классическая ситуация, как для наследия советской психиатрии – директор психоневрологического интерната – крепкий колхозник. Его самая большая гордость и предмет переживания – коровы и свиньи. Они упитанные, довольно выглядывают из стойла, жуют сено и, кажется, выглядят лучше, чем жители интерната. Собственно, все самое лучшее здесь – для скота. В коровниках – пластиковые окна и цветы в вазонах. Представьте только – даже расписание подопечных подстроено под коров.
Ходячие больные для директора – не подопечные, о которых он должен заботиться, а потенциальная рабочая сила, которую грех не использовать.
Один из подопечных, сгорбленный невысокий человек в лохмотьях, берет меня за локоть и пытается отвести в сторону. Он оглядывается, но решается сказать: «Нас здесь поднимают в 6 и заставляют идти с санитарками на работу в поле на весь день, возиться у скота, грести сено для коров. Мы весь день под солнцем. Приходим в 8 вечера. А, если мы отказываемся и не выходим, директор шантажирует нас и не выдает пенсию. Или есть не дают. Мы и так вместе с санитарками работаем, помогаем. Нам здесь трудно. Среди нас не все могут работать, много пожилых людей. У меня, например, воспаленные суставы, спина больная, но я должен ходить, потому что отберут пенсию. Вы можете с кем-то поговорить, помочь нам? Только не говорите, что это я вам сказал. Потому что будет мне горе. Помогите нам».
Обработку своих аж 40 гектаров угодий и уход за скотом директор красиво называет трудотерапией. Несмотря на то, что половина подопечных – недееспособны. Но на самом деле истинное название этому – трудовое рабство.
Подопечные – рабы свиней.
Он всячески пытается поддерживать иллюзию заботы о тех, чей единственный дом навсегда – этот интернат. Но жизнь людей в подобных интернах, которые возглавляют заядлые хозяйственники, не значит абсолютно ничего, по сравнению с комфортом и приростом коров и свиней.